Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

Не выказывая ни удивления, ни признаков того, что он узнал Иннокентия Павловича, Михеич коротко сказал:

— Я провожу, — словно бы наперед зная, к кому пришел поздний гость.

Вслед за Михеичем Иннокентий Павлович поднялся в бельэтаж, где уже однажды побывал и познакомился с его странным обитателем — обитателем ли? Или приходящим в назначенный не им срок на пепелище былой своей жизни его чудом каким-то обретающим плоть и кровь двойником?..

Не успел Михеич постучаться в дверь, как кто-то широко распахнул ее изнутри. На пороге стоял, словно давно дожидаясь Иннокентия Павловича, высокий, головою чуть ли не под притолоку, дородный человек в длинном, ниже колен, черном рединготе, делающем его похожим на протестантского пастора, если бы не крупное, скуластое, с глазами-щелками, простонародное, несомненно, русское лицо.

— Входите, меня ваши товарищи предупредили о вас. — Оглядел его внимательно и испытующе с ног до головы. — Хотя, признаться, я ждал кого-нибудь знакомого… что ни говори, а деньги не только счет любят, но и присмотр. Проходите, молодой человек, не стесняйтесь, не вы первый мне по этому поводу наносите, так сказать, визит. Располагайтесь, в ногах правды нет. Впрочем, — широко улыбнулся, — как нет ее, по слухам, и выше. Потом расскажете о ваших новостях тайных. — И вышел за дверь во внутренние покои, плотно прикрыв ее за собою.

Иннокентий Павлович — он ожидал встречи с кем-нибудь совершенно иным, чем этот, судя по одежде и бороде, то ли проповедник, то ли старовер из мещан, — сел на ближний стул и огляделся.

Комната была, несомненно, та же — вот и камин с горящими в нем березовыми дровами, и зеркальные окна от пола до потолка, но на этот раз не столь изысканно и нарядно обставленная, как у тайного советника, хотя как бы более основательно и прочно: вместо хрупкой, красного дерева мебели — большой овальный стол на толстых, будто слоновьих, ногах посредине, полдюжины таких же тяжелых, сработанных на века стульев вокруг, у дальней стены огромный, под самый потолок, с резными барельефами на охотничьи сюжеты буфет, в углу мореного же дуба бюро с множеством ящичков и полочек… Да еще душновато пахло лампадным маслом от образов в богатых серебряных окладах.

Вернулся хозяин, так же плотно притворил за собою дверь, в руках у него был пухлый, из толстой свиной кожи с золотой монограммой бумажник. Положив его на стол, он подошел к буфету, взял с полки старинный квадратный штоф и два никак не вяжущиеся со штофом и с рединготом хозяина дешевых лафитничка из тех, в которые разливают водку в трактирах и распивочных, наполнил их до краев:

— Дело на Руси с нее, родимой, начинается, иначе удаче не быть. — Протянул один лафитничек Иннокентию Павловичу, другой взял сам. — Хотя знаю, что вы и ваши товарищи сие не одобряете, но уж я, многогрешный, так привык. Ну-с, ваше здоровье, молодой человек, и за успех вашего дела. Можно было бы сказать — и нашего, да я свободой не рискую, только разве что деньгами готов поспособствовать. — Открыл бумажник, вынул из него толстую пачку тысячных «екатеринок». — Да вы садитесь к столу, так вам ловчее будет пересчитывать, — и сам уселся за стол, подвинул к Иннокентию Павловичу деньги. — Считайте, считайте, я же, согласно вашему Марксу, миллионщик, кровосос простого народа, могу и обсчитать. Послюните по старинке два пальчика и считайте.

Такого поворота событий Иннокентий Павлович никак уж не ожидал. Но открыться, понимал он, отречься от той роли, которую ему приписывает по ошибке хозяин, значило бы, что тот мигом выставит его вон и никакой тайны ни про себя, ни про дом этот, ни вообще про Россию не откроет, и опять придется уйти не солоно хлебавши.

— Вы не за того, боюсь, меня принимаете… — только и намекнул он туманно, но деньги стал пересчитывать.

— А считаете вы ловко, — заметил хозяин, не сводя глаз с рук Иннокентия Павловича, — небось кассиром в банке каком-нибудь служите…

— В банке… — осторожно согласился Иннокентий Павлович и решил перевести разговор в более безопасное русло: — Извините, как вас по имени и отчеству, я позабыл спросить?

Хозяин донельзя удивился, даже вроде бы обиделся:

— Неужто не узнали?! Или вы это из конспирации таитесь? Да Сазонов я, Петр Степанович Сазонов, меня в лицо не только Москва, но и вся Россия, почитай, знает! Первый на всю империю банкир и сахарозаводчик! Вы считайте, считайте, у меня их, сколько ни насчитаете, не убудет. — Вдруг переменил тон, сказал подчеркнуто веско и властно: — Только напомните вашим товарищам в организации мой уговор — никаких бомб, никаких эксов, никакой крови, я не на убийство человеков деньги даю, пусть и самых что ни есть сволочных, а на освобождение простого народа от жандармов, царя и прочей мерзопакостности!

— Простите за вопрос, — осмелел неожиданно для самого себя Иннокентий Павлович, — вам-то это зачем? Ведь не только против царя и жандармов революция, но и против таких, как вы, миллионщиков…

— Знаю… — ответил тот с усмешкой в голосе. — Знаю, а не давать, поверите ли, не могу. Давать вам — против ума поступать, а не давать — против, знаете ли, совести… Я ведь и тоже из самого этого что ни есть черного народа, я и родился-то до воли, до того, как Александр, Освободитель-то, царствие ему небесное, реформы набрался смелости произвести, так что и в крепостных довелось помыкаться. Да я у батюшки того самого статского генерала, что в этой же квартире некогда обретался, как раз в крепостных и был, босыми пятками имение ихнее вдоль и поперек истоптал! Потом отпросился на откуп, да так уж у меня все горело в руках, так уж из кожи вон лез, что, не объяви царь волю, я бы и себя, и всю семью, стариков моих, братьев, сестер, свояков, уже мог бы выкупить! А тут на тебе — воля как раз, вот денежки при мне и сохранились, в дело пустил. А там сахаром занялся, заводов понаставил, деньги рекой потекли, а чего их — солить да квасить? Тут меня добрые люди и надоумили — а ты в рост их давай, под проценты! Ну а далее — и банк как бы сам собою напросился. Вот и стал первым банкиром на всю святую Русь. Вы, молодой человек, не смотрите, что я вас в наемной квартире принимаю — это я так, приватно, тоже для конспирации, ну и для услаждения плоти, разумеется, многогрешный. А дом у меня — не дом, а домина на Спиридоновке, такой, что и сам в нем плутаю, как в лесу. Но что крепостным родился, что цену каждому грошику помню очень даже хорошо, вот и делюсь с теми, кто вроде вас за простой народ.

— А чем кончилось, знаете? — и вовсе осмелел Иннокентий Павлович. — Какой на дворе год, знаете? И что от России, какую вы помните и какую хотели от царя и жандармов избавить, давно и след простыл? Другое время нынче, Петр Степанович, другой век, люди другие. И Россия — тоже…

Петр Степанович долго глядел на него, теребя в руках бумажник, еще дольше молчал и лишь много погодя признался виновато и смущенно:

— А я ведь и тогда, когда меня уговорили профессора разные и умственные передовые люди помочь революции деньгами, я и тогда уж очень даже ясно себе представлял — не доведет она до добра Россию. Что меня догола обчистит, до последней, потом политой копейки — это не такая уж беда, а вот что Россию по миру пустит… Догадывался, знал наперед, каюсь… Но и поступить иначе — не мог. Оттого что русский я человек, русский до самого донышка, а русскому-то и смерть на миру красна, а что вместе с ним тысячи и тысячи тоже бесам душу заложат по неведению, по глупости, по слепой детскости души, так ведь еще краснее зрелище будет!.. Только русскому человеку такое в голову втемяшиться и может. — Помолчал опять, спросил, будто заранее зная ответ: — Вы-то небось из интеллигентов, из идейных будете, по лицу видно, да и ручки у вас белые, сохи или механизма какого не знавшие, вам-то терять в революции нечего, голь перекатная, одни идеалы за душой, святые идеалы, не спорю…

— Банкир я, — огорошил его Иннокентий Павлович, — и революция вот уже который год приказала долго жить. Да и не революция то была…

— А русский бунт, бессмысленный и беспощадный, не нами предвидено, — не дал ему договорить Сазонов, — да я и сам так полагал… Но — слова! Какими словами они мне голову заморочили, да что мне — всей Расее-матушке, чего только не обещали, к каким только светлым далям не звали!.. А русского человека только красным петухом помани, он топор в руки — и пошел крушить старый мир, а как новый оборудовать, это он на потом откладывает, все на то же наше природное «авось» надежды возлагает…

Помолчал опять, потом неожиданно усмехнулся почти весело:

— Значит, все на круги своя возвратилось?

— Примерно так, — не стал вдаваться в подробности Иннокентий Павлович.

— И опять тот же российский бардак, воровство, взятки, никому на слово нельзя верить?

— Еще похлеще, пожалуй, — не скрыл Иннокентий Павлович.

— А вы — банкир, значит? Молодо-зелено, а уже банкир… — покачал головой Петр Степанович то ли с удивлением, то ли с сочувствием.